Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пес не хотел уходить и фыркал, вяло катаясь по земле и выставляя напоказ свой внушительный живот — собака была сукой и явно на сносях.
На следующий день я купил цыпленка табака и отправился на свидание, однако собаки не оказалось. Вечером она тоже ко мне не пришла, и я уже потерял всю надежду, впиваясь глазами в наступающие сумерки.
Вероятно, диктофон давно обнаружили, и следовало делать отсюда ноги. Подняв с пола корзину, я осмотрел место своего пребывания, шагнул к дороге и тут услышал позади чьё-то пыхтение. Кто-то лез ко мне сквозь кусты напролом.
Блестя в полумраке влажными глазами и дыша через нос, собака тащила в зубах что-то темное. Подойдя ко мне, она опустила к ногам свою ношу, и та вдруг зашевелилась и жалобно пискнула. Щенок. Вероятно, это было всё, что осталось от ее потомства. С остальными щенятами наверняка разделалась Люська с Гошкой.
— Зачем ты его принесла? Ты не любишь ни Люську, ни Гошку?
Собака, присев, злобно тявкнула и отскочила в сторону. Крохотный комок бултыхался возле моих ног.
— Ты хочешь, чтобы я его взял?
Собака приблизилась и стала облизывать щенка. Затем она легла рядом с ним, блестя глазами то в его, то в мою сторону. Я достал из корзины цыпленка, отломил половину и бросил собаке, но та, молча, отвернулась. В сумерках блеснул влажный ошейник.
Я подошел к собаке, заговорил с ней. Потом осторожно снял с нее ошейник, включил диктофон и принялся слушать, но, кроме непонятного шороха, ничего пока что не услышал. Потом раздался собачий визг, и все пропало.
Устройство не имело перемотки, поэтому нужно было слушать лишь все подряд. Через час я устал и выключил бандуру. Потом я снова включил устройство. Шороха не было, зато слышались песьи шаги по паркету. Затем раздались голоса.
— Да, Паша, — сказала вдруг Люська.
— Я не Паша, я Гоша, неужели опять забыла?! — ощетинился близнец. Это был именно его голос.
— Да ладно тебе, Пауль. Здесь же нет никого, кроме этой сучки…
Услышанное покоробило меня до глубины души.
— У нее есть имя, слышишь? Её зовут Герта.
Близнец еще что говорил, но я его почти что теперь не слушал. Пауль? С немецкого — значит, Павел? И если здесь Паша, то где сейчас Гоша?
— Паша, я тебя люблю.
— Герта, порви эту дуру на части…
— Испугался? Да? Пошутила я, дурак! — рассмеялась Люська. — Прости меня, Гоша…
И снова смех. Задиристый, непонятный Люськин смех. Словно под кожу лезет, не спросясь…
А к концу октября пошли затяжные дожди. Сверху сеяло день и ночь, словно сквозь невидимое сито, — идешь, а сито висит над тобой в невидимой вышине. Потом пошел снег. В низинах навалило по пояс, стало пусто в лесу, и следить за домом сделалось трудно. Однако временами я продолжал навещать осиное гнездо — раз в неделю, не больше. А с наступлением холодов и вовсе прекратил поездки, поскольку мои непонятные подозрения мне самому казались теперь навязчивой идеей.
В конце ноября, в воскресенье, я все же решил заехать на огонек. Тем самым, казалось, будет поставлена жирная точка в этом паскудном деле. Тем более что моя основная работа теперь не давала мне покоя и требовала полной самоотдачи. Больше всего меня, например, беспокоило дело о наезде на пешехода Сидорова, погибшего в декабре прошлого года. Мать погибшего, наняв очередного адвоката, добилась возобновления дела. Дело передали мне, а затем разогнали специализированную группу по расследованию ДТП, организованную при областном УВД.
— Уголовное дело должно быть расследовано по месту совершения преступления! — кричал на последнем совещании областной прокурор Малышев. — Поэтому никаких больше групп, оторванных от территории.
Прокурор Пеньков сидел в президиуме и косился в мою сторону.
«Можешь хоть сто лет пялиться, — мысленно беседовал я с оппонентом. — Всё равно ты родня Коньковым, а этим всё сказано!»
В следующий выходной с утра я снова взял дядину машину и тронулся в сторону Лысой горы, мысленно смеясь над собой. Какой может быть Паша, когда его давно нет?! Ничего нет, кроме слепой ревности и скрежета зубов. Мишку предали, и с этим ничего не поделаешь. Такова жизнь. Люська дослужится до высоких чинов и спокойно уйдет на пенсию. Будет рассказывать подчиненным сотрудницам, какой она была верной спутницей мужу. Кто ей в этом помешает? Никто. Выйдет из декретного отпуска через годик — и снова будет сидеть на коне.
Я повернул сначала направо, в сторону речного порта, а затем — влево, в сторону заваленного снегом коттеджа. Дорога была недавно очищена, и ехать было не в тягость. Переключившись на первую передачу, я двигался потихоньку вдоль забора с коваными завитушками. Сегодняшний день, как и прочие, не сулил удачи.
Прибавив газу, я едва не проскочил мимо ворот, и лишь что-то непонятное остановило меня. Возможно, лыжня, ведущая из-под ворот.
Зима… Лыжня… Обычное людское занятие…
«Но он никогда не любил лыжи! — торопливо и радостно ворохнулось во мне. — Потому что Гоша и лыжи — это же бред сивой кобылы… Только Паша был способен стрелять и кататься…»
Собака сидела у меня в машине. Оставалась недослушанной малая часть записи, сделанной с ее помощью. И я решил дослушать ее здесь, сидя в машине, чего бы это мне не стоило. Вначале был всё тот же монотонный шорох, прерываемый собачьими вздохами и скулением.
Потом скрипнула дверь, и двое заговорили, переливая из пустого в порожнее. Голубки явно бултыхались в кровати.
— Прости меня, Люся. Можешь называть меня снова Пашей — я не обижусь.
— О чем ты? Ах, да… Хорошо, Паша. Тем более что так оно и есть.
— При людях не назови только — иначе кирдык мне придет, моя милая. Гошку припишут, и пойду я тогда по шпалам.
Кровать гремела. Собака в предродовых муках временами слабо скулила.
— Кому он нужен со своим диагнозом, — бормотала Люська.
— Зато как он нас выручил! До конца! Пойдешь, говорю, вместо меня, под Пашу, — он и пошел. Даже на заборе сыграть сумел… На пулю вот только нарвался…
— Молодец, Георгий. Вечная ему наша память и благодарность от всех наших потомков.
— Но что бы мы делали, если бы не Пенёк?
— Без прокурора мы
